Сьюзен Сонтаг — одна из ключевых фигур интеллектуальной элиты XX века
Сьюзен Сонтаг (1933-2004) — писатель, критик и самый впечатляющий символ женского интеллекта второй половины XX в., фактически поп-звезда от культурологии. Внимание к текстам Сонтаг в принципе никогда не ослабевает, однако в последнее время оно в основном приковано к ее дневникам — первый том «Заново родившаяся: ранние дневники 1947–1963» (Reborn) вышел в 2009 году, второй «Ибо сознание сопряжено с плотью: дневники 1963–1981» (As consciousness is harnessed to flesh) — в этом, готовится третий. PRM попробовал объяснить, в чем заключается феномен Сонтаг.
В начале ее авторской карьеры в Partisan Review ей предложили для рецензии книгу «Закат интеллектуала» (Eclipse of intellecual). Пролистав ее, Сонтаг сказала, что книга так себе, но название можно отрецензировать. Острота понравилась. Из творчества Сонтаг в России лучше всего известен ее первый сборник «Против интерпретации», а некоторым местным партизанам антиинтеллектуализма, кажется, тоже достаточно одного заголовка. Против интерпретации же, для них этим все сказано. Антиинтеллектуализм был для Сонтаг одним из страшнейших грехов, какие только бывают, и истоком детской травмы.
В детстве, как считала Сонтаг, она начала думать, потому что этого не делал никто из окружающих, и если вокруг была бы нормальная интеллигентная среда, это не произошло бы в столь острой форме. Ребенком она ощущала себя ответственной за выживание мышления, ни больше ни меньше. Мечтала, что надо прорваться туда — к великим, Шекспиру, мадам Кюри, Томасу Манну, не для того чтобы превзойти, а просто чтобы побыть в компании равных. Она даже была уверена, что ей когда-нибудь дадут Нобелевскую премию. Любимый роман в детстве — «Мартин Иден». Однако приходилось себя, как она выражается, «масштабировать» (scale down) — давать родным то, что они хотят, но при этом не переборщить, чтобы не отпугнуть и не выставить дураками. Последствия этой двойной бухгалтерии — отказ от сексуальности, тела, привлекательности, от того, чтобы чувствовать себя обычным человеком с привычными чувствами, а также патологический максимализм.
Казалось, окружающие могли быть не такими глупыми, если бы приложили усилия, не отвлекались, сосредоточились, не ленились. Но никто никаких усилий не делал. В 1967 году она пишет: «Даже сегодня многое из этого до сих пор осталось. Давнее навязчивое желание заселить мир «культурой» и информацией — придать миру плотность, весомость — наполнить себя. Я всегда чувствую, когда читаю, как будто ем». Находить ценность, создавать ее, пестовать — значит поддерживать существование вещей, сберегать их от исчезновения. Отсюда ее любовь к составлению списков (чего угодно — слов, музыки, фильмов, хоть названий фирм) — потому что все исчезнет, если не проявить интерес, не зафиксировать хотя бы имена на бумаге. Если только я поддерживаю существование мира своим к нему интересом, значит я должна интересоваться всем, быть писателем обо всем. А все остальные люди — какие-то «минимальные», пассивные, почти не живут, не чувствуют и не мыслят. В них надо вдохнуть жизнь — «как шары, надуть воздухом», чтобы было с кем говорить, кого любить и обожать. Всю жизнь, чем дальше, тем настойчивее (и назойливее), она этим, собственно, и занимается — старается расшевелить, зажечь своей культурной страстью инертную массу.
Вырваться из косной среды ей удалось все в том же знаменательном 1949-м, когда ей всего 16, — в Беркли, в Калифорнийский университет, обучение в котором она начала, не окончив школы (по такой же ускоренной программе для вундеркиндов учился философ Ричард Рорти), а затем, выиграв стипендию, перевелась в Чикагский университет. Нужно заметить, что в 50-е годы для еврейки и женщины из семьи со скромными финансовыми возможностями, без связей и блата, это было совсем не обычно и не легко. Усилиями государства она получила блестящее формальное образование, хотя Сонтаг всегда старалась представить себя автодидактом. Она изучала философию и литературу, позднее сама преподавала философию. В дневнике можно найти крайне серьезный и высоколобый curriculum интеллектуальных влияний: Partisan Review (Триллинг), Чикагский университет, немецкие интеллектуалы-эмигранты (Лео Штраус, Арендт, Шолем, Маркузе), Гарвард (увлечение Витгенштейном), французы (Арто, Барт, Чоран, Сартр), история религии, искусство (Кейдж, Джаспер Джонс, Берроуз). «Франко-еврейская кейджианка», как она себя называет.
Лайонел Триллинг.
Два основополагающих качества для Сонтаг — ум и витальность. Обоих с самого начала не хватает в ее окружении, оба потом плохо уживаются друг с другом, приходится делать выбор. О себе она постоянно пишет, что она мертвая, еще не родившаяся. Вот как она описывает свой физический тип в 1964-м: высокий рост, низкое давление, склонность к анемии, низкая терпимость к алкоголю, много курит, нуждается в долгом сне, астма, мигрени, острая потребность в протеине и чистом сахаре, крепкий желудок, быстро устает на ногах, любит лежать, кусает ногти и скрипит зубами, мерзлячка, любит рассматривать физическое уродство. В молодости, как ей казалось, она все?таки пожертвовала интеллектом ради «жизни», например, отказалась от академической университетской карьеры. «Переход от Канта к Д.Г. Лоуренсу», — так об этом сказала одна из ее подруг. Эссе «Против интерпретации» отразило этот перелом в ее жизни: эротика вместо герменевтики. «Против интерпретации» имеет четкий исторический адресат в лице «Новой критики», монополизировавшей американскую литкритику и литературоведение в 40–50-х гг. Но в дневниках эта работа, еще под названием «Заметки об интерпретации», упоминается рядом с так и ненаписанными «Заметками о браке».
Сонтаг считала, что в человеческом отношении она шире того, что пишет. Дневники позволяют оценить ее эссеистическое письмо — уверенное, имперсональное, элегантное, сплошь сухой пассионарный остаток рефлексии, все личные срывы и переживания аккуратно выведены за скобки. Писалось ей действительно нелегко: «Проблема с моим письмом: оно жидкое — скудное, предложение за предложением — слишком выстроенное, дискурсивное». Одно из откровений дневников — dexamils, вид амфетаминов, которые Зонтаг начала принимать, чтобы писать, с середины 60-х и вплоть до начала 80-х, хотя и уменьшая дозы. Письмо на «спидах» меньше всего сочетается с фигурой апологета серьезности и ответственности за каждое написанное слово.
Сонтаг страдала от комплекса критика, который как «вампир, каннибал» (один из двух снятых ею фильмов назывался «Дуэт для каннибалов») питается чужими талантами и знаниями, обладая особым даром их отслеживать и присваивать («меня всегда интересовала тема вампиризма»). От тех, у кого она берет, не убудет. Но ее смущает, что забирает она тайком, знали бы они, как остро она нуждается, с какой маниакальной настойчивостью стремится, — не отдали бы. А потом, исчерпав их, она их всегда бросает и переходит к следующим. Дэвид Рифф пишет, что чуть ли не самыми главными людьми, которые на нее повлияли, были Бродский и художник Джаспер Джонс. Бродский, отношения с которым в последние годы ее жизни стали прохладными, но которого, по свидетельству того же Риффа, Сонтаг вспомнила на смертном одре, среди прочего помог ей распрощаться с левыми идеями, с которыми она заигрывала в молодости.
Сонтаг начинала в Partisan Review — образцовом интеллектуальном и интеллигентском издании с мизерным тиражом и громадным символическим капиталом, в котором на авторов смотрели косо, даже если они появлялись в «мейнстримном» «Нью-Йоркере». Там ее сначала приставили писать театральные рецензии, решив, что она займет место романистки и звезды нью-йоркской интеллектуальной тусовки Мэри Маккарти. Но Сонтаг очень быстро начинает появляться не только в мейнстримных Times, но даже в массовых и гламурных изданиях: Vogue, Mademoiselle, фоторепортаж о ее жизни был опубликован в Life. Сонтаг оказалась прародителем гламурного авангардизма, не как автор, но как персонаж. У нее эффектная фамилия, и она замечательно фотогенична. Некоторые злопыхатели считают, что своей славой она вообще обязана исключительно внешности и эффектной фамилии. Что, конечно, кажется мифом, если посмотреть совместное телеинтервью 1969 года Сонтаг и французского режиссера Аньес Варда по случаю Нью-Йоркского кинофестиваля, на котором Сонтаг представила «Дуэт для каннибалов». Видно, насколько Сонтаг не телегенична: слишком крупные, размашистые черты лица, черные круги под глазами, когда говорит, скованность. Ей всего 36, но она кажется гораздо старше по-французски хорошенькой Варды, которой уже за сорок. Тут уместно вспомнить, что, читая в дневнике Сонтаг подробные отчеты о ее мучительных лесбийских романах, с удивлением обнаруживаешь: в молодости она обычно была пострадавшей стороной, которую бросали и не любили. Ей потребовалось время на то, чтобы осознать свою привлекательность. Зато у молодой Сонтаг очевидно внешнее сходство с другой культовой интеллектуалкой старшего поколения — Ханной Арендт.
В предисловии к первому тому Рифф пишет, что едва ли можно найти другого автора ее поколения, настолько ассоциировавшегося с европейскими вкусами. У ее отношений с Америкой сложная конфигурация: «Я чувствую себя высланной (в Америку) из моей ссылки (в Европе)». Сьюзен Cонтаг, безусловно, — крестная мать культурного снобизма и демонстративного культурного потребления (а еще и хипстерского политического прекраснодушия — когда ставила в Сараево под бомбами «В ожидании Годо»). А в американском изводе это означает апологию сколь угодно «обскурных» представителей World Literature, венгерских, немецких, польских, бразильских, и сознательное игнорирование того, что происходит в американской и — шире — англоязычной литературе, особенно в ее реалистической епархии.
Проблема Сонтаг в том, что она в какой-то момент была вынуждена занять место в центре, место «Самого Главного Интеллектуала Америки», тогда как ей было гораздо комфортнее пребывать хоть и в высокохудожественных, но все же маргиналиях. В дневнике 66-го она цитирует Набокова: если есть «малые» писатели, то должны быть и «малые» читатели. И Сонтаг — именно такой малый читатель, зритель, слушатель. Еще в молодости она прозорливо написала, что богема может существовать только там, где есть крепкая интеллигенция, на периферии которой богема и существует.
В интервью Paris Review в 1994-м она говорит: «Я занималась довольно эксцентричными вещами. Я принимала как само собой разумеющееся, что либеральный консенсус относительно культуры — я была и остаюсь огромной поклонницей Лайонеля Триллинга — никуда не денется, что традиционному канону великих книг не могут угрожать более трансгрессивные или игривые произведения. Но за последние тридцать лет, что я пишу, вкусы настолько испортились, что сама идея серьезности стала диссидентским актом». Пришла ее очередь поддерживать либеральный консенсус, и это входит в противоречие с культивируемой ею всю жизнь sensibility. Одно дело утверждать (в частной беседе или малотиражном издании), что самое прекрасное произведение в истории мировой музыки — малоизвестные оперы Генделя (как рассказывает Сонтаг литературоведу Терри Касл, стыдя за их незнание), другое — транслировать свои идиосинкразийные дендистские вкусы с высоких трибун, положенных публичным фигурам ее ранга. В конце концов, малоизвестные оперы Генделя во многом хороши лишь до тех пор, пока не перестали быть таковыми.
Но все же, к счастью, первые два тома дневников Сонтаг рассказывают не о «главном голосе своего поколения», кричащем из Берлина после 11 сентября: «Америка, ты одурела!», а о человеке с таким вот, например, списком вещей, которые завораживают: эвисцерация, раздевание, минимальные условия (от «Робинзона Крузо» до концентрационных лагерей), молчание и немота, калеки, фрики, мутанты. Возможно, идеальный роман Сонтаг должен был бы рассказывать о голом Робинзоне Крузо, покалеченном и потерявшем часть внутренностей во время кораблекрушения, но постепенно осознающем, что он попал не на свой, а на другой литературный остров — например, доктора Моро, где ему предстоит мутировать в нечто еще более интеллектуальное и маргинальное.